Константин Симонов

Константин Симонов

БЕЗЫМЕННОЕ ПОЛЕ

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли

Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли

Последнюю почесть отдать.

Не в честных солдатских могилах -

Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью,

Зато мы - живыми пришли!

Не правда ль, мы так и расскажем

Их вдовам и их матерям:

Мы бросили их на дороге,

Зарыть было некогда нам.

Ты, кажется, слушать не можешь?

Ты руку занес надо мной...

За слов моих страшную горечь

Прости мне, товарищ родной,

Прости мне мои оскорбленья,

Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною

Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся,

И жизнь, что дала тебе мать,

Берег ты с мужскою надеждой

Ее подороже продать.

Ты, верно, в сорочке родился,

Что все еще жив до сих пор,

И смерть тебе меньшею мукой

Казалась, чем этот позор.

Ты можешь ответить, что мертвых

Завидуешь сам ты судьбе,

Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут. Глухими ночами,

Когда мы отходим назад,

Восставши из праха, за нами

Покойники наши следят.

Солдаты далеких походов,

Умершие грудью вперед,

Со срамом и яростью слышат

Полночные скрипы подвод.

И, вынести срама не в силах,

Мне чудится в страшной ночи

Встают мертвецы всей России,

Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы,

Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды

Их ротные строят в ряды.

Они не хотят оставаться

В забытых могилах своих,

Чтоб вражеских пушек колеса

К востоку ползли через них.

В бело-зеленых мундирах,

Павшие при Петре,

Мертвые преображенцы

Строятся молча в каре.

Плачут седые капралы,

Протяжно играет рожок,

Впервые с Полтавского боя

Уходят они на Восток

Из под твердынь Измаила,

Не знавший досель ретирад,

Понуро уходит последний

Суворовский мертвый солдат

Гремят барабаны в Карпатах,

И трубы над Бугом поют

Сибирские мертвые роты

У стен Перемышля встают.

И на истлевших постромках

Вспять через Неман и Прут

Артиллерийские кони

Разбитые пушки везут.

Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,

Как мертвые следом идут

Ты слышишь: не только потомки,

Нас предки за это клянут.

Клянемся ж с тобою, товарищ,

Что больше ни шагу назад!

Чтоб больше не шли вслед за нами

Безмолвные тени солдат.

Чтоб там, где мы стали сегодня,

Пригорки да мелкий лесок,

Куриный ручей в пол-аршина,

Прибрежный отлогий песок,-

Чтоб этот досель неизвестный

Кусок нас родившей земли

Стал местом последним, докуда

Последние немцы дошли.

Пусть то безыменное поле,

Где нынче пришлось нам стоят

Вдруг станет той самой твердыней,

Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уезде

Слыхали названье села,

Которое позже Россия

Бородином назвала.

1942, июль

Павел Булушев

из сборника "Слово о первом эшелоне"

"Хочется романтики"

Как старинные дублоны,

Как старинные дукаты,

Тускло светятся патроны

В магазине автомата.

Но не призрачное злато

В наших дисках, в наших лентах.

Для всамделишной расплаты

Эта звонкая монета.

Мы готовы без заминки,

Раскошелив магазины,

Рассыпать горстьми ефимки,

Луидоры и цехины.

А как славно было б в книжку

Перенесть сейчас парнишку.

Чтобы в сказочном сюжете

Промотать монеты эти!

Только я не юнга-мальчик

С Билли Бонсова корвета.

Мальчик-с-пальчик - автоматчик

Из реального сюжета.

Ждут сигнала батальоны

Для рывка в траншею вражью.

Тускло светятся патроны...

Мы готовы

к абордажу.

"А чья земля за амбразурой?"

Здесь не поля. Здесь м и н н ы е п о л я.

В двухстах шагах - немецкие окопы.

А посреди - ничейная земля,

Бесхозный клин растоптанной Европы.

Ничейная? Не может быть такой!

От века щуры здесь свой дом держали.

Здесь прадеды ходили за сохой,

Прабабки наши тут в межах рожали.

А мы глядим теперь через прицел

На вздыбленный, униженный и жалкий,

Распаханный фугасами надел -

Издревле наш, но ставший вдруг "нейтралкой".

Не знать покоя нам, не спать ночей.

Чужую силу силой пересиля,

Вернуть ничью России из ничьей!

Не может быть н и ч ь е й земли в России.

"Отход"

Мы бросаем деревню. А сколько их отдано!..

Нас карает Россия дождями промозглыми.

С каждым шагом к востоку сжимается Родина.

Дождь сечёт нас холодными строгими розгами.

"Вершок на карте"

Приказа нет. И связи нет.

И видимо, не скоро будет.

Погиб комдив. В огне весь свет.

Нам отойти бы... Кто осудит?

И кто заметит наш отход -

Гудит вокруг свинцовый ветер.

Мы сотню верст прошли вперёд.

Ну, отойдём на километр...

Такая мысль исподтишка

Течёт сухим песком из горстки.

Всего-то полтора вершка

Тот километр на пятиверстке.

Но картой Родину не мерь.

Шаги назад длинней стократно.

Какими цифрами потерь

Измеришь их, идя обратно?

Погиб комдив, и связи нет.

И замутился белый свет.

И немец валит черной силой.

И черный дым над всей Россией.

Наполни этой гарью грудь.

Вдохни поглубже горький ветер.

Ещё вдохни - и позабудь

Про тот, что сзади, километр.

"Бой на околице"

Фашисты прикрылись горящими избами.

Но в три пулемёта сквозь пламя их рубим мы.

А ленты заряжены вражьими жизнями,

А ленты снаряжены вражьими судьбами.

Рушатся избы, сжираемы пламенем.

Искры столбами... Рушатся избы.

Какой нынче век? Это ж орды Мамаевы!

Который же век? Это орды Чингизовы!

У чертовой матери! К чертовой матери!

Горит не деревня - пылает Отечество.

Орду - под стволы! Под стволы - поджигателей!

...Лента за лентой - по бесчеловечности.

Исходит огнем пулемётная троица,

Стелит пришельцам свинцовые скатерти.

С русской земли! С россиянской околицы -

К чертовой матери! К чертовой матери!

Больше огня! Чтоб паленою шерстью,

Как встарь от чингизов, как встарь от тевтонов...

Огонь по орде! Огонь по нашествию!

Несите патроны! Больше патронов!..

"Стратегия местного значения"

В приказах войну называют - "Великая".

Великая - и не скажешь правильней.

А раз великая, то и многоликая:

В ней каждый воюет свою и тотальную.

В дефиле у озера, левым флангом к болоту,

Комбат положил в оборону роту.

Обещал усилить огневыми средствами

И, как мог, накачал об о с о б о й ответственности.

- Учти, подполковник на вас надеется.

Он сам отбирал роту для обороны...

Твой сектор - от той вон сосновой поленницы

До рыжей - видишь? - убитой коровы.

У тебя надежно прикрытые фланги.

Взвод ПТР выдвигай к оврагу:

Оттуда могут ударить танки...

Ну, будь здоров, и назад - н и ш а г у!

О том, чтоб "ни шагу", не мне волноваться:

Мы на плацдарме, мы за Наровой.

Не хочешь купаться, станешь держаться

Хоть за поленницей, хоть под коровой!

На планшете отметил дровишки и падаль.

Расчертил меж ними сектора обстрела.

Отползал на брюхе, где надо не надо,

Себя и людей измотав до предела.

Разметил фланкирующий и перекрестный,

Как велено, выдвинул ружья к оврагу.

Со взводными выкурил по папироске

И сам накачал их в разрезе "н и ш а г у!".

Патронные ленты жуют пулеметы,

По пристрелянным створам глядят бронебойки.

Мы готовы ко встрече с броней и пехотой.

Битте-дритте, господа разбойники!

Фронты против Гитлера - с востока и с запада.

А мы почему-то развернуты к северу...

Зато дефиле нами намертво заперто.

И мы до боя в победу уверовали.

Ни шагу назад! И ничто не изменится,

Какой бы на нас не валили прорвой.

Фашизм не пройдёт - меж развалюхой поленницей

И павшей в бою бедолагой коровой.

"Наркомовский паек"

Во встречном бою, в безнадежном бою,

Полк ночью испил свою чашу до дна.

И некому пить... И я нынче не пью.

Кому же он спирту привёз, старшина?

В бочонке привёз, как всегда, для полка.

А нас уцелело... На два котелка.

Товарищ маршал! Товарищ нарком!

К к о м у он с вашим сегодня пайком?

Кого он покличет: "К горилке, славяне,

Бывайте здоровы и пейте до дна!"?

Кого уличит в лихоимном обмане,

Чтоб вовсе не выдать ни капли вина?

Сегодня не сбиться старшинке со счёта.

Списала их ночь, шутников и пролаз.

Володька да я - вот и вся наша рота.

Не сбейся, старшинка, считаючи нас!

А он нам не верит. Не хочет нам верить.

Он верит в раскладку и в норму сполна...

Как будто войну можно чаркой промерить.

И он умоляет нас: "Пейте до дна!"

И что-то толкует о посошке.

Но в глотку не лезет его посошок.

...Мы ночью в огненном были мешке.

Полк грудью продрал этот смертный мешок.

Товарищ маршал! Скажу без прикрас,

Как вам доложил бы любой из ребят:

- Выполнен долг и исполнен приказ -

Полк умер, не сделав ни шагу назад!

Никто не сломился, не кинулся вспять.

Не дрогнул никто и не струсил.

Мы бились за жизнь. Мы шли побеждать.

И падали в сторону Пруссии.

И зря умоляет теперь старшина:

Мол, лейте с краями и пейте до дна!..

Но нынче веселый паек мне не впрок.

И вряд ли он будет сегодня распит.

Может, привыкну? Но нынче - зарок!

Очень уж крепок наркомовский спирт.

"Один час войны"

Здесь нас ждали-заждались...

Только справа застава

Проволынила малость,

Правда, в рамках Устава.

Есть в Уставе параграф:

Напоролся - не мешкай!

Вызывай, хоть и храбрый,

Огневую поддержку.

Не стучаться же лбами,

Там, где могут "катюши"!

Им - заданье... А сами -

Околачивать груши.

А чтоб время недаром,

Мы без спешки, как дома,

За глухим крутояром -

По сто грамм за наркома!

Кстати и пообедали,

И тревоги не ведали.

Били немца "катюши",

А мы били баклуши.

Мы себя берегли

По военной науке!

А других не смогли

Уберечь от порухи.

Кабы знать, так не ждали б.

Прямо с ходу и с маху -

До гранат и кинжалов! -

В лобовую атаку.

И глядеть бы не стали,

Что не так, как в Уставе.

Без тактических хитростей

Душу фрицам бы вытрясли!

А фашисты, те - спорые.

Час, как дар, восприемля,

Запалили подворья,

Расстреляли деревню.

И лежит население

У дымящих завалинок,

Словно чурки-поленья,

В зипунах и без валенок.

Старики и старухи,

Мелкота и девчонки...

Смерть скрестила им руки,

Разметала ручонки.

Вы три года молились,

Тщетно бога просили...

Мы на час припозднились.

Ты прости нам, Россия!

"Царскосельский Лицей" (январь, 1944 год)

Здесь музы молчат... Здесь лишь бомбы да мины.

И вырубки там, где клубились куртины.

Здесь музы молчат. Здесь лишь мины да бомбы.

...Мы шли во дворец, а пришли в катакомбы.

Здесь Мекка поэтов. Мы помним об этом.

Но нынче здесь всё перегружено толом.

И прежде чем стать здесь вторично поэтом,

Сам Пушкин бы стал тут сначала сапёром.

"Дождь после авианалета"

Небо пробито!.. Сквозь звездочки-дырочки

Ливнями небо на нас пролилось.

Что ж вы наделали, братцы зенитчики?

Небо и то прострелили насквозь!

"Выговор"

"Дум-дум" - разрывные пули, причинявшие особенно тяжелые ранения. Советские войска патронов с разрывными пулями, разумеется, не применяли.

Замполит под Выборгом

Разнес меня начисто -

Зачитал выговор.

За что? За варварство!

...Патроны трофейные,

Калибра пригодного.

Кем не велено?

Что незаконного?

Блестят патрончики,

Бьют без осечки.

- Давай, пулемётчики,

Набивай ленточки!

Надёжная марочка!

Мы их под Выборгом

По автоматчикам

Лент восемь выбили.

За лентой ленточка -

Хоть пой от радости!..

Ан нет - осечка:

Полковник в ярости!

В лицо мне - патронами:

О чем, мол, думали?

Противозаконные!

С "д у м - д у м а м и"!

Добро, хоть выговор.

Трибунал бы - запросто!..

...Как в дерьмо, под Выборгом

Вляпался в варварство.

"Баллада о закончившемся одиночестве"

Кто разгадать человека властен?

Кто избежит при оценке просчета?

Но даже самый неясный - ясен

Перед стволом пулемёта.

Он был одинок. Молчалив был и скрытен.

Он был одинок даже в ротном строю.

А бой... И в бою как-то мог выходить он

Один на один... В рукопашном бою.

Должно быть, единственный из батальона

На маршах не пел и не жался к костру.

Он весь каменел, увидав почтальона.

И прочь уходил от него за версту.

...Его отыскали мы - словно в насмешку -

В груде своих и чужих - вперемешку.

А он и убитый сжимал карабин,

Поскольку не вышло

один на один.

Мы в братской могиле дружков схоронили.

В средине шеренги

лежит он в могиле.

* * *

Вы слышали, как сыплется пшеница,

Перестояв отсроченный укос?

А мне, как видно, вечно будет сниться

И звон, и стон, и шорох хлебных слёз.

Мы шли в атаку... Шли, топча зерно,

Как в день страды, поднявшись спозаранку.

Мне с той поры поныне суждено

Винясь глядеть на каждую буханку.

Вышло всё наоборот.

Нам резерв из Ленинграда,

Из погибельного места -

Землеройная команда

С Пискаревского разъезда.

К службе т а м уже не годных

Под началом старшины

Их их тыла - к нам на отдых,

На передний край войны.

Не под силу им, где - тихо.

Взвод истерзан тишиной.

Им теперь для передыха -

Хоть какой, но только - бой!

Без промешки, с ходу прямо,

Без накачки-подготовки,

Чтоб плечом к плечу - стеной!

Серафимовские ямы,

Котлованы Пискарёвки

У резерва за спиной.

На передний край войны

Под началом старшины

Прибыла из Ленинграда

Похоронная команда -

Отдохнуть от тишины.

Агитировать не надо

И подталкивать не надо.

Им всё ясно без доклада:

За спиной у них - блокада...

Нам резерв из Ленинграда.

И хоть с виду старики -

Только в бой!

В огонь!

В штыки!

"Воспоминание о дне рождения"

Праздники - они тоже разные:

Коллективные и одиночные,

И, как будни, бывают и праздные,

И весёлые, и не очень-то.

Об ином и помнить не хочется.

А такой вот всю жизнь будет помниться.

Этот снайпер был снайпером - асом.

Не встречал я снайпера выше классом.

Хоронился в камнях меж воронками

И крестил батальон похоронками.

У меня на каске вмятина.

Как всегда, он выцеливал тщательно.

А мы лезли пятеро - снять его.

И ударили вместе - пятеро.

В пять гранат словно залпом ухнули.

В пять гранат - всё смешали с грязью мы.

Мы его не просто стукнули,

Мы его по скале размазали.

А скалу раскрошили в щебенку.

А скалу раскатали в гальку.

За Мефодия Вороненка,

Братьев Зубовых и Витальку!

На беду нам, стрелял он метко,

И об этом на каске отметка.

Мне-то с каски соскреб лишь краску,

А другим - всё под каску, под каску...

Мы неделю его разведывали.

Мы следили за каждым выстрелом.

Стали вроде бы снайпероведами.

Но и сам он Витальку высмотрел.

Нет, не зря я с дружками полез на него.

Надо было кончать болезного.

Позарез надо было унять его.

А теперь вот - на каске вмятина.

Сукин сын! Ценил свою марку.

Только крепко молится мамочка!

Юбилейным быть бы подарку,

Как не шапочка б выручалочка.

Еле выполз назад, на исходные.

Голова под каской - как колокол!

Сам комбат и приятели-взводные

Подхватили, втащили волоком.

Нынче праздник на нашей улице:

Без потерь все вернулись-выползли.

Ну а фрицы - пусть ищут пуговицы

От стрелковой своей знаменитости!

Что ж, поздравьте нас с этой удачей,

Со счастливым поздравьте билетом.

Вышло так.

А могло быть иначе:

Пофартило мне с рикошетом!

За такой - к дню рожденья - подарочек

Наливайте, друзья, не жалея,

И себе, и отдельно пять чарочек

Соучастникам юбилея.

Впятером мы с утра-спозаранку

Разменяли судьбу на полтинники.

Мы по крупной сыграли в орлянку,

И все пятеро - именинники!

Праздник мой. Но я в нём лишь участник.

День рожденья - пустяк!

Перво-наперво

Наливайте за о б щ и й наш праздник:

Мы сегодня убили снайпера!

"Баллада о белых лебедях"

Позабыть всё это лучше мне бы.

Но не позабыть!.. Собравшись с духом,

Расскажу, как фронтовое небо

Осыпалось лебединым пухом.

Осыпалось в воду белым прахом,

Низвергалось в волны красным ливнем.

"Пошутил" в тот день фашист с размахом -

Из зениток, в небо над заливом.

Дюжиной стволов по птицам били.

И не стало лебединой эскадрильи.

Наш комбат скрипел зубами: "Гады!"

И ругался так, что дальше некуда.

"Дать бы сволочам! А где снаряды?

Весь запас на батарее - полкомплекта..."

(Строг в блокаду был учёт расхода.)

...Шла весна сорок второго года.

Шла волна по Финскому заливу.

Мы смотрели на волну со страхом.

Клин низвергся в воду красным ливнем.

Клин осыпался в залив белесым прахом.

Мы с Савватием в тот день (не по наряду)

В снайперскую вызвались засаду,

Записав в итоге дня - для сведенья:

Он - за лебедя

И я - за лебедя.

"Приказ"

Чтоб победить, нас было мало.

А фриц ломил в тот день навалом...

И наш сержант на этот раз

Отдал неслыханный приказ.

Пересчитал всё отделенье,

Переписал себе в тетрадь

И приказал: - До подкрепленья -

Из носу кровь! - не помирать.

Ми били немца в лоб и в спину.

И - соблюдали дисциплину.

А командир - он над солдатом.

С него не спросишь в трудный час.

...Швырнул себя под танк с гранатой,

отдав себе другой приказ.

"Атака с "валентайнами""

"Валентайн" - английский танк, поставлявшийся во время войны в СССР. Много лет спустя в книге маршала бронетанковых войск А.Бабаджаняна "Дороги побед" я прочел об этих танках: "Броня... вследствие неудачного расположения листов часто пробивалась. В Советском Союзе... на его траки наши танкисты часто наваривали так называемые "шпоры", чтобы хоть сколько-нибудь улучшить его проходимость".

И я вспомнил июль 1944-го...

Городок атакуем через сосняк по буграм

И на голом "ура!" в него влетаем мы.

Поднимались-то с танками, да фрицы их - в тарарам!

Горят, хоть и новенькие, сзади горят "валентайны".

Нам бугры нипочём, а танки уткнулись в пригорок

И мишенями у песчаного взлобка расставлены...

Сюда бы десяток-другой домодельных "тридцатьчетверок".

А то - горят, будь здоров как горят "валентайны"

И городишко - пустяк, а не взять его: танки горят.

И мы - размочаленные - по-русски клянём "валентайны".

Всё вынесет наш - в обмоточках - россиянский солдат.

Но... Горят "валентайны", и мы отходим с окраины.

Горят, как канистры!.. Но шлют за снарядом снаряд.

В черном пламени танки от башен до самого днища.

В упор бьют танкисты, а сами танкисты - горят!

Солдатской присяге верны и в заморских кострищах.

И когда при мне рассуждают про вклад :

Чей, мол, он больше - наш, Америки или Британии? -

Пред моими глазами "валентайны" чадно горят.

И русские парни - за други своя! - горят в "валентайне"...

"Остановка в пути"

В извещениях родным и близким о гибели воина по принятому стандарту сообщалось: "...верный воинской присяге, проявив геройство и мужество..." И в этой стандартности извещений была высшая справедливость Родины, её последнее "прости" своему солдату, как бы ни сложил он голову - поднимая ли других в трудную атаку или от неожиданной излетной пули...

Проводили мы Серегу

В невозвратную дорогу.

Закопали под горой...

Нам подъём, ему - отбой.

Сквозь какие переделка

Цел прошёл!.. И был бы цел,

Да в пустяшной перестрелке

Не сумел ли? Не успел?..

Может, кто и скажет: "Что уж!..

Маху дал, оплошно влип".

Нет, солдат Сергей Петрович,

Ты за Родину погиб!

Все мы носом землю роем.

Но на фронте - не в кино.

И не каждому Героем

Стать посмертно суждено.

Ну... прошащай! Нас ждёт дорога.

Ты - из боя, рота - в бой.

Ты в тылу теперь, Серёга,

Рота - на передовой.

Нам идти... И ты прости нам.

Мы должны, сколь хватит сил...

Ты же сам солдат России,

Сам присягу приносил.

Не суди нас, друг Серёга.

Путь наш долог и тернист.

Знаем только - очень многим

Протрубит отбой горнист.

Рота, встать! Вперёд, ребята!

За Серёгу в этот раз!..

Мы ни в чём не виноваты.

Ты прости, Серёга, нас!

"Чужая боль"

На носилках, что слева, трудно отходит сосед.

Изгиляется боль над соседом моим напоследок.

Мне с пробитым бедром и плечом - нипочём!

Буду жить не тужить до ста лет,

Если тут не помру от немыслимой боли соседа.

ЛОКТЕВОЕ СОСЕДСТВО

Сотоварищам по бою - стрелкам из Эстонского гвардейского корпуса

Нам соседями - рота престранных ребят:

Непонятен их говор, неслыханны песни.

Только больше молчат... А когда говорят -

Что? О чём? Почему? - Непонятно, хоть тресни!

Мы к соседям по дружбе - и этак и так,

И махорку, и более крепкие средства...

Ведь соседи по фронту - отнюдь не пустяк,

Очень важно, к а к о е на фланге соседство!

А начальство уже расписало нам срок.

На заре нам с соседями лезть через речку.

А они то поют, то молчок да молчок.

А начнут говорить - не понять ни словечка!

Нам комбат прояснил непонятность их слов.

По-эстонски, выходит, соседи нам пели.

Завтра в бой. Через кровь под родительский кров

Предстоит им вернуться под грохот шрапнели.

Нелегко помирать у родных хуторов.

Всю войну снилась им только э т а дорога.

Натерпелись от дома вдали - будь здоров!

...Будь здоров, как сквозь смерть шли к родному порогу!

И в атаку рванулись молчком, без "ура!".

Вместе с нами. И всё же - чуть-чуть перед нами.

Факелами пылали окрест хутора,

И в солдатской слезе билось горькое пламя.

Здешний дым пепелищ, как в российских краях,

Звал вперёд нас настойчивей трубного зова.

Мимо скорбных жилищ, обращенных во прах,

Мы в тот день сообща пробивались без слова.

А когда нас пытались зажать с двух сторон,

Мне сосед прокричал, примостившись к кювету,

А вот ч т о? - не понять. Лишь "патрон" да "патрон"!

И я отдал ему предпоследнюю ленту.

Нас не много осталось на том берегу.

Но никто не сплошал, не метнулся обратно...

Мой сосед уцелел. И опять - ни гу-гу!

Что ж, молчи, побратим. Мне и так всё понятно.

ВО ИМЯ...

Фрицев в хуторе разделав спозаранку -

Сам ещё в пороховом дыму, -

Звал из подпола наш ротный хуторянку:

"Вылезай! Мир дому твоему!"

ОТВЕТСВЕННОСТЬ

Взвод на хутор был брошен с ходу.

(Посложней выполняли задачки мы.)

Но ударили с фланга по взводу

Приблудившиеся автоматчики.

Я не стал менять направления:

Хутор всё-таки брать было надо.

- Куликов! Разверни отделение,

За камнями в меже - засада!

Как приказано, так исполнено.

Только бой этот - словно проклятие.

Вспомню хутор, и сердцу больно мне:

Расстреляв троих, пали пятеро.

Моему повинуясь приказу,

Не поставив приказ под сомнение,

Не взглянуло назад ни разу

Победившее отделение...

Говорят, что за каждого павшего

Боль до века терзает маршалов

И, как пепел фламандца Клааса,

В сердце бьёт до инфарктного часа.

Я себя не равняю с маршалом,

Я чуть видные звёздочки нашивал.

Но зато разложилось на равных

Всё в теперешних кардиограммах.

ТРУДНЫЕ СТРОКИ

Стихи эти написаны в два приёма - с промежутком в три с лишним десятилетия. Лучше, может быть, вовсе не возвращаться бы к написанному так давно, в жарком эстонском агусте 1944-го? Но тогда в стихах моих о войне был бы существенный пробел, как в песне, из которой преднамеренно выброшено слово. А речь - о 189-й стрелковой дивизии и её геройском командире - генерал-майоре П.А.Потапове.

Накануне прорыва, как водится,

Офицерский состав весь навалом

Привели к генералу знакомиться

И с задачей, и с ним, генералом.

Капитаны, майоры, полковники

До разменных монет - взводных Ванек

(Большинство в дивизии новенькие)

Собрались в генеральский предбанник.

Орденами сверкая и пряжками,

Наш комдив, указуя на карту,

И полками, и судьбами нашими

В этот раз замахнулся на Тарту.

Говорит нам: готовьтесь, мол, Родина

Завтра спросит со всех нас едино!..

Это зря он. Как будто бы ровня нам.

Даже слушать такое обидно.

Это нам под свинцовыми всплесками

На огонь подниматься раз до ста.

А ему? Вроде и неуместно бы

С нами в ряд этак запросто-просто.

Генеральское дело знаемо:

Замышлять да командовать нами.

Генерал - он незыблем у Знамени.

Наше дело - падать под Знамя...

Так я думал, когда возвращались мы

В лес, где наши взвода окопались.

На тропинке с того совещания

Я впервые споткнулся о зависть.

Жизнь бежит... Нет в ней хода обратного.

Только память хранит всё без скидок,

Извлекая корни квадратные

Из когда-то свершенных ошибок.

Эх ты, зелень! Ребячество вздорное

Мне б забыть за любую приплату.

Вот живу да живу Ванька-взводный я -

Генерал был убит под Тарту.

СВОЯ БОЛЬ

Неладно у меня чего-то с печенью.

Но не о чем мне говорить с врачом.

Винить войну? Чего, казалось, легче бы.

Да вроде бы война и не при чём.

А боль - сквозь сон, - всё воскрешая, злобится,

Сечёт в ночи под рёбра невпопад,

Как будто стоя с "Дегтярём" у пояса,

Бью по цепи, зажав локтём приклад.

Приклад опять под бок колотит яростно,

Аж до печёнок прошибает дрожь.

Стучит-стучит под рёбра так безжалостно,

Что даже с люминалом не заснёшь.

А что сказать врачу? Неловко вроде бы

Сквозь толщи лет войну винить опять.

И надо ль боевыми эпизодами

Историю болезни заполнять?

Нет, э т о й боли не унять лекарствами.

Ничто не помогло мне до седин!

Как видно, с этой болью просыпаться мне,

Пока не расстреляю магазин.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я иду по деревне вдоль новых подворий.

Слава богу, безлюдно: август, страда...

Я шагаю один в давнем споре с собой,

В нескончаемом споре -

Можно ль было деревню отстоять нам тогда?

Узнаю здесь теперь только речку да холмик.

Свежей рубки дома, ни следа от войны.

...А т о г д а б ы л п р и к а з.

Чтоб исполнить его, к нам пробился полковник.

Так что в сдаче деревни нет нашей вины.

Мне названье её - точно старая рана.

Словно пуля в груди, что со мной навсегда.

Я д е р е в н ю с д а в а л!..

И глаза отвожу, повстречав мальчугана.

Время смыло следы. Но не смыло стыда.

ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН

Домашний адрес в жестяной оправе -

Всем, кто дорог, - прощальный поклон...

Паспортом смерти мы называли

Опознавательный медальон.

Но мне он казался немыслимо тяжким,

И я медальон не носил никогда.

Зачем мне таскать свою гибель в кармашке?

Я лишний патрон лучше спрячу туда.

Писарь напишет и без медальона,

Ежели выйдет за упокой.

А лишний патрон... В том и сила патрона,

Что к случаю будет как раз под рукой.

Добавочный выстрел всегда пригодится.

Он в битве за жизнь - как подарок судьбы

Не кончился порох в пороховницах,

И я ещё не закончил стрельбы!

Я славлю борьбу до последнего вздоха.

Ни в жизнь не поверю, что срок мой сочтён.

Я - без медальона! Не так всё и плохо,

Пока не расстрелян последний патрон.

УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ В ЛЕНИНГРАД

(1942)

При бомбёжке города где же ещё

Быть прикажете, как не в убежище?!

Я в притушенном грохоте пушечном,

Еле слышимом через продух,

Оказался в компанье старушечьей -

Воин, прибывший с фронта на отдых.

Бабки косо глядят на воина,

Бабки явно обеспокоены.

Без винтовки я здесь и без пропуска.

Лишь с сомнительной увольнительной.

...Сам себе показался я в отпуске

И никчемным, и подозрительным.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА ВОЙНЫ

В военкомате Октябрьского района Ленинграда к моменту моей демобилизации (январь 1945-го) имелась специальная картотека - скорбный перечень офицеров, которым не суждено возвратиться домой. Я нашёл там смертную карточку своего старшего брата, гвардейца Владимира Булушева. Следом за ней стояла моя собственная карточка-похоронка. Однако через всё её поле наискосок красным карандашом было крупно нечертано: "ЖИВ!"

Сама эта карточка меня не тронула нисколько: время было мало приспособленное для сантиментов. Но карандашная надпись... Чувствовалось, писавший был рад от души. Писал он размашисто, жирно, со вкусом вдавливая грифель в полукартон карточки. А кроваво-красный восклицательный знак, казалось, сам исторгал вопль восторга: "ЖИВ!", "ЖИВ!"

Танкист-капитан, под Ижорой термиткой израненный,

В тылу сподобился службы без малого каиновой.

Он посредник и вестник от службы учёта несчастий.

А посредник и вестник, считай, что без мала - участник.

Он теперь, как взаправду, багровой печатию меченный.

И чёрт знает какие в районе идут о нём россказни.

При встрече с ним вздрагивают вечно усталые женщины,

А старухи крестятся: "Пронеси-пронеси его, господи!"

Капитану бы легче Неву вновь два раза форсировать

Или снова под Прохоровкой идти под удар полутонок,

Чем чужую беду в кабинетной тиши фокусировать

На казённых страничках плывущих к нему косяком похоронок.

Но служи, где приказано, коль уж фронту ты больше не нужен,

Коль горел, и прострелен, и два раза контужен.

Пусть твоя седина, пусть твои ордена за тебя говорят, за израненного.

Не твоя в том вина, это - наша беда, что теперь твоя служба каинова.

Он пришёл ко мне в госпиталь обожженный нежданной радостью.

Был смущён, словно сам всю войну кантовался вдали от войны.

Он в глаза всем заглядывал с непонятною виноватостью

И не открещивался от своей безусловной и тяжкой вины.

- Мне твой адрес, - сказал он, - вчера твоя мать указала.

Я о старшем - Владимире - ей вручал документ в феврале.

А вчера на тебя, на геройски погибшего Павла,

Увидала она у меня на служебном столе...

Я, воскресшему, рад тебе больше, чем первому ордену.

Я вас полк схоронил и отныне до века в крови.

Так спасибо, земляк, не пропал ты, не сгинул за Родину.

Ты живи за неё. Вопреки похоронке Ж И В И!

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ

Памяти Владимира Булушева, павшего при атаке на Красное Село в январе 1944 года; памяти моего старшего брата, которому навсегда двадцать четыре...

На холмик рядышком - стопку

И ломтик от хлебной пайки.

Свинтим у фляжки пробку,

Смахнём слезу без утайки.

Далёкая годовщина,

Давние горькие дали.

Но старая эта причина,

Как прежде, на сердце давит.

Не гаснет от времени горечь

Той чёрной январской даты...

Вернёмся в метельную полночь,

Без слов помянем солдата.

Наполнем стаканы и встанем

Над нашим безлюдным застольем,

Не оскверняя память

Бессмысленным суесловьем.

В солдатской святой печали

Пусть память наша крепчает.

Помянем павших молчаньем,

Как раньше, сжав зубы, молчали.

Выпьем без разносолов

На этом пиру невесёлом.

И пусть будет трижды горькой

Нам горького хлеба корка.

Сегодня не крупная дата

Сегодня не круглая дата.

Просто - убили брата.

И я поминаю брата.

Тогда он считался старшим.

Теперь - и до века! - младший,

Под Красным Селом пав где-то

За наши многие лета.

Стопка до края долита.

И навсегда недопита.

...Январское черное небо.

И корка горького хлеба.

СТАРЫЕ ПИСЬМА

В 1944-м, когда фронт наконец отодвинулся далеко от стен Ленинграда, единственной формой общения с мамой стала полевая почта. Нужно ли говорить, как ждали наши мамы этих военторговских открыток или самодельных треуголок - коротеньких, написанных наспех, но несущих с войны самое главное для мамы известие: сын жив!

После того, как погиб мой старший брат - гвардейский строевой офицер, - я и придумал ту хитрость, о которой рассказывается в стихотворении. Я не держал её в секрете от друзей. Хитрость быстро завоевала популярность, и в полку у автора появилось много последователей. Правда, мама потом говорила, что сразу же разгадала мою уловку.

Ты прости, я тогда обманул тебя, мама.

Всё обман: и открытки, и та телеграмма.

Всё - строка за строкою - наивный подлог.

Но иначе тогда поступить я не мог.

Пожелтевших страниц вновь шуршит листопад.

Мама их сберегла. Я читаю листки.

Их писал девятнадцатилетний солдат.

Я тогда обманул тебя, мама. Прости!

Одинаков их текст: "Жив-здоров и - в резерве.

Пусть хоть это избавит тебя от седин.

Обо мне не тужи, береги свои нервы.

Как у бога за пазухой младший твой сын!"

Так я врал. Врал почти исступленно,

Загодя сделав открыток запас.

И по штуке сдавал через день почтальону,

Если он, почтальон, добирался до нас.

А вот это письмо, что надрезано пулей,

Я отправил, оставшись от взвода один:

"Жив! В резерве! Вот так-то, мамуля!

Как у бога в гостях тут последний твой сын!"

Пожелтевших страниц отшумел листопад.

Разыскав те листки средь бумажного хлама,

Их читает давно поседевший солдат.

Ты прости! Я тогда обманул тебя, мама.

САЛЮТ

(27 января 1944 года)

Мне повезло: я был в числе тех, кому 27-го января 1944-го было поручено произвести праздничный салют в честь окончательного снятия блокады и полного разгрома фашистов под стенами Ленинграда. Это был всем праздникам праздник! Яркие всполохи многоцветных ракет высвечивали из январского мрака лица ленинградцев. Люди смеялись и плакали. Я выбрасывал в чёрное небо шары ракет большой мощности и тоже смеялся и плакал. Но слёзы были горьки, как пороховой нагар.

Победа! Победа! Но на войне даже огромная радость ходит рука об руку с большой бедой...

Чёрное небо вспорото

Сабельным взмахом ракет.

Небо великого города

Окрашено в разноцвет.

Падает чёрное небо

Отблесками в Неву.

Отныне блокада - небыль!

В полнеба салют - наяву!

Вьюжится, вьюжится, вьюжится

Огненный снегопад.

В огненом вальсе кружится

Праздничный Ленинград.

А мы у моста Дворцового,

Из сквера, что у дворца,

Привычные к ливню свинцовому,

Впервой палим без свинца.

И я - сотоварищи рядом, -

Сбросив на снег шинель,

Развешиваю над Ленинградом

Праздничную шрапнель.

Небо золотом вспорото,

Но чёрен январский лёд.

И по червонному золоту -

Чёрный свинцовый налёт.

И свет, и мрак непролазный

Отныне в едином ряду.

Победа, вобравшая разом

И празднество, и беду.

В сверкающем сабельном взмахе

Взмывает салют в зенит...

За этот салют в атаке

В среду мой брат убит.

Каска (В. Шефнер)

Молчит, сиротлив и обижен,

Ветлы искореженный ствол,

Заброшенный пруд неподвижен

И густ, будто крепкий рассол.

Порою, как сонное диво,

Из тьмы травяной, водяной

Лягушка всплывает лениво,

Блестя огуречной спиной.

Но мальчик пришел с хворостиной —

И нет на пруду тишины;

Вот каску, обросшую тиной,

Он выудил из глубины.

Без грусти, без всякой заботы,

Без всякой заботы,

Улыбкой блестя озорной,

Берет он советской пехоты

Тяжелый убор головной.

Воды зачерпнет деловито —

И слушает, как вода

Струится из каски пробитой

На гладкую плоскость пруда.

О добром безоблачном небе,

О днях без утрат и невзгод,

Дрожа, как серебряннный стебель,

Ему эта струйка поет.

Поет ему неторопливо

О том, как все тихо кругом,

Поет об июне счастливом,

А мне о другом, о другом...

Полмига (П. Шубин)

Нет,

Не до седин,

Не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы

Полмига, полшага прожить;

Прижаться к земле

И в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

Мне б только

Вот эту гранату,

Злорадно поставив на взвод...

Всадить ее,

Врезать, как надо,

в четырежды проклятый дзот,

Чтоб стало в нем пусто и тихо,

Чтоб пылью осел он в траву!

...Прожить бы мне эти полмига,

А там я сто лет проживу!

За Москву (П. Шубин)

Есть в этой бронзовой медали

Синь затемненных фонарей

И отраженный в грозной дали

Огонь тяжелых батарей.

И ярость та, что клокотала

В атаках русских штыковых,

Упругий,

чистый звон металла,

Как перестук сердец живых.

Она свидетельствует миру

О нашей доблести в бою...

Солдаты, дети, командиры

В крови, у смерти на краю.

Забыв в дыму, в окопной глине,

Что сон бывает наяву, —

Мы беспощадный путь

к Берлину

Открыли битвой за Москву.

Возмездие (И. Эренбург)

Она лежала у моста. Хотели немцы

Ее унизить. Но была та нагота,

Как древней статуи простое совершенство,

Как целомудренной природы красота.

Ее прикрыли, понесли. И мостик шаткий

Как будто трепетал под ношей дорогой.

Бойцы остановились, молча сняли шапки,

И каждый понимал, что он теперь — другой.

На Запад шел судья. Была зима как милость,

Снега в огне и ненависти немота.

Судьба Германии в тот мутный день решилась

Над мертвой девушкой, у шаткого моста.

***

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,

Героя-мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, —

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришел..."

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

"Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам..."

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

"Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил..."

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

1945